«Государство имеет право на свою политику памяти, но это должна быть культурная политика…»: интервью с одним из ведущих российских историков Лориной Репиной

В числе историков на панельной дискуссии «Историческая память в приграничных регионах России» выступила доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, член-корреспондент РАН Лорина Репина. После завершения работы секции ученый поделилась в интервью своим мнением о проблемах исторической науки и исторической памяти.

Как, на ваш взгляд, можно определить вызовы, с которыми сегодня сталкивается историческая наука в мире и в России?

Выражаясь глобально, это те вызовы, с которыми историческая наука и историография столкнулись еще на рубеже XX—XXI столетий. Уже тогда, в конце XX века, эту ситуацию обозначали как кризис исторической науки. Существуют разные оценки по поводу самого понимания, что такое кризис. Этот вопрос очень долго и много обсуждался и я согласна с теми нашими специалистами, которые уже в начале нынешнего столетия выступили с критикой относительно апокалиптического восприятия так называемого кризиса и вполне резонно говорили о том, что кризис — это перманентное состояние исторической науки. Соответственно, наше восприятие прошлого всегда происходит из какой-то определенной перспективы настоящего. То, что меняются наши оценки, меняются точки зрения на разные события прошлого, в том числе и его кризисные моменты, — является естественным отражением развития нашей науки.

Сейчас мы сталкиваемся с тем, что статус научного знания несколько снизился. Мы наблюдаем определенный рост иррационалистических взглядов, иногда даже чистый обскурантизм, который присутствует на уровне массового сознания и, к сожалению, на уровне средств массовой информации, которые транслируют эту, я бы даже сказала, архаизацию интеллектуального состояния общества. Естественно, этот момент беспокоит очень многих профессионалов.

Мы видим все развитие историографии на протяжении второй половины XX и первых десятилетий XXI века как череду «поворотов» (антропологического, лингвистического, визуального — ред.). Если будем воспринимать это так, что сегодня модно одно, а завтра — другое, то далеко с этим багажом не уйдем. Важно понять, что каждый из этих «поворотов» вносит что-то свое, по принципу дополнительности. Чтобы понять, какие новые возможности раскрываются, надо уметь обобщить, увидеть картину в целом, а не только отдельные «повороты». А что это дает нам, как мы теперь представляем картину прошлого?

Я понимаю, что в век постмодернизма у нас все фрагментировано, может быть, даже не очень эта целостная картина и нужна. Но мы никуда от этого не уйдем, пока имеем дело еще и с образованием. А в образовании, как в школьном, так и в вузовском, без целостной картины не обойтись.

Как вы думаете, в чем состоит важность корректного преподавания истории в школе?

Почему к нам часто приходят студенты, абсолютно не имеющие какой-либо картины прошлого? Даже картины отечественной истории, я уже не говорю о всемирной. Они ее воспринимают в каких-то фрагментах, отдельных событиях, отдельных явлениях, но не очень глубоко освоенных. Представьте себе, как бы вы воспринимали свою жизнь, если бы видели только ее отдельные фрагменты. Когда вы пишете свою автобиографию, то представляете ее как нарратив от рождения и до сегодняшнего момента.

Другое дело, что начала вы не помните — его помнят ваши родители. Есть некая семейная память, что-то вам рассказывают, и вы это усваиваете, представляете себе, чему еще более способствует наличие визуальных свидетельств. У вас есть этот процесс, вы имеете нарратив.

То же самое важно представлять и обществу, иначе все рассыпается. Мы какие-то отдельные точки можем исследовать. Как археологи, которые сначала копают шурфы. Еще нет раскопок, а вы только копаете очень узкий фрагмент, чтобы понять, что же там вообще может быть. Но потом-то вам все равно надо вести раскопки на достаточно большой территории. То же самое, мне кажется, и с нашим представлением о прошлом.

Представляется, что настоящая наука не имеет национальных границ. Но если мы все же обратимся к нашей действительности и посмотрим на российскую историческую науку, как можно будет в двух словах оценить ее современное состояние?

Вы знаете, в двух словах очень сложно, потому что очень разная ситуация. Россия большая, историков тоже достаточно много, учитывая, сколько у нас университетов и академических институтов. Мне кажется, что последние 20 лет происходит очень интересный процесс: региональные университеты приобретают все больший вес с точки зрения собственных научных направлений. Развивается, может быть, не весь институт, но отдельные направления в рамках этих институтов получают очень серьезное развитие. Например, омская школа историографии стала известной в последние 20 лет. В Нижнем Новгороде очень интересные направления развития связаны с исторической памятью, микроисторией, историей повседневности. Подобное можно сказать и по целому ряду других университетов. Если раньше была очень большая разница между московскими университетами и региональными, то теперь такой большой разницы нет. Не могу сказать, что повсеместно и во всех направлениях, но интенсивно развиваются разные направления в регионах. Более того, обратите внимание, появляются новые журналы — тоже в регионах. Появляются журналы, имеющие определенное направление, специалисты занимают какую-то нишу, находят площадку и общаются с аудиторией. Мне кажется, это характеризует активное развитие современной науки.

Как вы относитесь к государственной политике в сфере исторической памяти?

Это неизбежно и необходимо. Нужно четко понимать два этих слова — «необходимо» и «неизбежно». Если это необходимо, то нужно, чтобы какие-то предложения по этому поводу имели профессионалы. А если это неизбежно, то, значит, надо с этим смириться и считать, что не надо с этим бороться. Вот смотрите, вы имеете право на свою биографию, какое-то локальное сообщество имеет право на свою биографию. Почему государство не имеет право на свою биографию, на свою историю? Тоже имеет. Только я всегда призываю: различайте, что вы пишете, о чем вы хотите знать. Об истории народа — это одно, об истории государства — это другое, об истории какой-то локальной общности — третье. Это разные вещи. Когда государство выстраивает свою историю, оно пишет свою биографию. Другое дело, что не надо осуществлять это силовыми методами. Вот эти законы мемориальные.

За рубежом, на Западе, это началось раньше. Пьер Нора, когда приезжал к нам, по-моему, в 2000 году, с таким пылом, жаром, с такими эмоциями выступал против мемориальных законов, которые тогда у них принимали. Для нас эти эмоции были странноваты, мы еще не понимали, в чем дело. Но сейчас-то мы понимаем, когда у нас такое возникает. Государство имеет право на свою политику памяти, но это должна быть культурная политика, или то, что мы называем «мягкой силой». Это выстраивание соответствующих институций, культурных практик, коммемораций, серьезной просветительской работы.

У нас точно не хватает просветительской работы. Сейчас вроде закон приняли по поводу поддержки просветительской деятельности, но во что он обращается? Вы ощущаете, что ее поддерживают? Никто не ощущает. И я тоже в своем журнале не ощущаю. И многие другие коллеги. Они не видят этой поддержки. Мощные государственные ресурсы нужно направить не на то, чтобы принимать и внедрять новые законы, а на то, чтобы просвещать. Этого явно не хватает.

Какой вы видите работу в сфере просвещения?

Надо понять, кто должен просвещать. Просвещать желательно с научной стороны, чтобы профессионалы анализировали и выстраивали какую-то точку зрения. Но они не должны говорить о том, что это единственная правда, которая только и может быть, а должны говорить, что могут быть и другие интерпретации. Есть же такие события в истории, которые по-разному интерпретируются. Можно показать, как они интерпретируются. Вы можете придерживаться одной точки зрения, но должны знать и другие.

Очень четко это прослеживается в учебных студенческих курсах. Говоря, например, об Английской революции, я рассказываю о том, каковы были дискуссии вокруг этого события в течение прошедших лет, как по-разному они воспринимались и какие споры существовали, как разнились оценки. Студенты тоже должны понимать, что, во-первых, взгляд на это явление разный в одно и то же время, а, во-вторых, с течением времени оценки менялись. Это видение из разных перспектив они должны знать. Они могут придерживаться какой-то одной точки зрения, но должны знать и о других. Мне кажется, что такая мягкая просветительская деятельность приносит гораздо большую пользу, чем какие-то зажимы, навязывания, запреты. Самое главное, чтобы не было запретов на дискуссию, на другую точку зрения. Если только речь не идет об экстремизме, о каких-то очень серьезных вещах.

В 2014 году к нам в университет приезжал с лекциями известный британский историк культуры Питер Бёрк. На вопрос о том, имеет ли историк монопольное право на рассказ о прошлом, он ответил отрицательно. Согласны ли вы с ним в этом?

Конечно, согласна. Мы с вами можем наблюдать, есть или нет монополизм. Мы видим, что нет, потому что столько любителей публикуется! Так называемые любители публикуются даже больше, чем профессионалы. Наверное, вы помните, что выходили огромные тиражи «Новой хронологии» Носовского и Фоменко. Им давали деньги. У них были деньги, чтобы это издать. А историки в это время не могли вообще ничего. Я помню, как мы публиковали в институте наши труды тиражом 50-100 экземпляров. А «Новая хронология» выпускалась сотнями тысяч. Вот мы и имеем потом результат этих взглядов, которые насаждались, а они именно насаждались, потому что книги издавались большими тиражами и на всех каналах показывали, и средства информации все это поддерживали. Историки не имеют монополии. Монополия и не нужна, историки должны немного по-другому действовать. Но их надо поддерживать, им необходима развитая инфраструктура. Историческая наука должна быть развита и институционально, и должны быть свои средства информации — не только академические журналы, но и журналы научно-популярные.

На конференции вы говорили о таком направлении исторических исследований, как «новая региональная история». Какие вы видите перспективы изучения в этом русле истории Калининградской области?

Специально о Калининградской области я не могу сказать. Мне импонируют новые региональные исследования новым взглядом на то, как может быть написана региональная история. Она может быть представлена как цепь сетевых взаимодействий, взаимосвязей, и рассматриваться в двух аспектах: как некая консолидация внутри региона и как взаимосвязи через границы, хотя границы здесь довольно условны — ведь по поводу того, что такое регион, очень много вопросов. В данном случае я воспринимаю регион не как административную единицу, а как некое социокультурное пространство, где работают эти взаимосвязи. Мне кажется, что линия такого перекрестного анализа очень продуктивна, но реализовать ее чрезвычайно сложно. Может быть, действительно, в Калининградской области это можно сделать интересно. Только ни в коем случае не отказываясь от каких-то нежелательных сюжетов. Наоборот, надо все знать, все описывать и больше работать в рамках историко-культурного наследия. Это культурное наследие надо воспринять. Почему отказываются от докалининградской истории? Наоборот, ее надо адаптировать, воспринимать уже как нечто свое.

В плане сохранения. Вопрос культурного наследия дает очень много возможностей, чтобы по-новому взглянуть на все это. У нас почему-то туризм воспринимают как только коммерческую деятельность. Это, безусловно, коммерческая деятельность. Но ведь туризм может иметь и воспитательную функцию. Нужна разработка туристических маршрутов, освоение культурных ландшафтов, понимание региона как культурный ландшафт, и в рамках этого ландшафта имеется множество культурных символов, которые мы воспринимаем как что-то свое, поскольку мы в этом пространстве находимся.